Антропология мифа. Неправильная книжка
(В.И.Ленин. Фольклор) Алексей Алексеевич Леонтьев, одним из первых прочитавший рукопись "Антропологии мифа", был необычайно весел, когда я позвонил ему из Екатеринбурга. Я бы даже сказал, что это был нервный смех. На мой достаточно осторожный вопрос "Ну как?" - последовала реплика, восхитившая меня лаконизмом и точностью: "Это абсолютно сумасшедшая книга...". Затем в течение месяца уважаемый мэтр предпринимал попытки написать предисловие, но, в конце концов, пришел к выводу, что это невозможно. Что торопливый "поиск контекстов", в которые можно было бы поставить эту книгу, ни к чему хорошему не приведет. Что книга эта по сути своей предполагает не торопливый спор, не суетливую дискуссию по поводу каких-то кажущихся неправильностей и несуразностей, а долгое, выдержанное молчание и медленный диалог "про себя". И это - самое тонкое, самое глубокое понимание моей книги, на которое я только мог рассчитывать. Мне ли не понимать, что книга, написанная мною, неправильна со всех сторон. Прежде всего она совершенно неправильно писалась. Она писалась чистых девять с половиной месяцев, а это, согласитесь, совершенно нелепый, совершено несуразный срок для книги объемом в пятьдесят авторских листов. Столь фантастическая скорость может быть объяснена, пожалуй, только одним: книга эта является менее всего вымученной, но поистине выстраданной. Она очень субъективна и очень личностна, и за каждой высказанной в ней идеей - долгий путь мысли и чувств, долгий путь понимания, долгий путь восхождения к собственному "Я". И я не слитком погрешу против истины, если скажу, что эта книга написана в жанре интеллектуального автопортрета: все, что пережито и понято мною за сорок лет жизни, начиная с самых ранних воспоминаний детства, отозвалось в этой книге своеобразным эхом. Самый ранний набросок этой книги был сделан мною лет десять назад, когда во времена "позднего застоя" мною была защищена диссертация по мифу. Как сейчас помню изумленный возглас Генриха Батищева: "Саша, да вам никто не даст защитить ТАКОЕ!" И я до сих пор уверен: защита оказалась возможной исключительно потому, что ни мой так называемый "научный руководитель", ни "официальные оппоненты", ни, тем более, уважаемые члены Ученого Совета не удосужились эту диссертацию прочитать. Впрочем, я и сам сразу после защиты почел за лучшее про свою диссертацию забыть: для того времени я и так сказал слишком много, а для того, чтобы сказать больше, ни время еще не приспело, ни я еще не был готов. Однако это вовсе не значит, что сказанное тогда исчезло во мне. Просто размышление перешло в латентную, скрытую стадию. За последующие десять лет я опубликовал две книги, полторы сотни статей, но ни одной строчкой в них не затронул тех тем, которые впервые явились мне во время работы над диссертацией. Однако когда в самом начале 1995 года я включил компьютер и сказал себе: "Пора!", - произошло чудо. Текст пошел как рыба на нерест: плотно, мощно, завораживающе. Я начал писать - и уже не мог остановиться, делая по десять-пятнадцать машинописных страниц в день. И каждый день дарил мне открытия - я и представить себе не мог, что запас собственной мысли может быть настолько велик. Десятилетнее сознательное торможение обернулось фейерверком мысли, парадоксальной и неожиданной для меня самого. И чувство этого праздничного интеллектуального фейерверка не покидало меня все девять месяцев. Во-вторых, вопиющая неправильность книги состоит в том, что писать я должен был вовсе не ее, а нечто совершенно иное: серию педагогических книг, на которые у меня был заключен договор с фондом Сороса. Речь в этих книгах должна была идти о содержании того эксперимента, который вот уже в течение нескольких лет я веду в начальной школе и который получил значительный резонанс в среде российского учительства благодаря обширной серии описывающих эксперимент публикаций. В рамках этого эксперимента, получившего название вероятностной модели обучения, мною была разработана целостная система лингвистического и математического образования, переворачивающая традиционные представления о возможностях учащихся начальной и средней школы. И самое интересное заключается в том, что описывающие этот эксперимент книги были практически закончены, но... видно пролетавшая мимо старуха на метле подмигнула мне в стекло оконного проема, и я не удержался, отложил "соросовские" рукописи в сторону, и на девять с половиной месяцев нырнул в сладкое марево мифа, сказав себе: "если не сейчас - то когда же?..", а в результате несколько тысяч долларов, которые я должен был получить по договору с Фондом, уплыли в безвестном направлении. Таким образом, я нарушил договорные обязательства не только с фондом Сороса, но и с элементарным здравым смыслом. В-третьих, несомненная неправильность книги заключается в том, что появляется она как черт из табакерки, без каких бы то ни было предупреждений в адрес научного сообщества. И это, конечно, совершенно не по правилам существующей научной тусовки. Ведь нет никакого секрета в том, что у гуманитарной научной тусовки существуют свои (и весьма жесткие!) неписаные правила. И, в частности, здесь как бы заранее известно, кто что может написать, потому что содержание пока еще не написанных книг сотни раз проговорено на различного рода конференциях, в лекционных курсах, транслировано на уровне легенд. И это принципиальное условие того, чтобы твои идеи были приняты научным сообществом: прежде самих идей должен появляться МИФ того, кто эти идеи создал. Что же касается меня, то я принципиально не человек тусовки. Мне всегда было безумно скучно на всякого рода научных конференциях, и оттого уже достаточно рано, лет десять как, я перестал на них ездить. И это создает, в частности, определенные трудности восприятия настоящей книги, учитывая степень неожиданности изложенных в ней гипотез. Ну и, наконец, в-четвертых, всякому, кто возьмет на себя труд прочесть эту книжку, будет очевидно, что она вопиюще неправильна по своему содержанию. Философы, филологи, психологи, педагоги, этнографы, антропологи и палеоантропологи, историки ранних цивилизаций, - одним словом, все, чьи профессиональные интересы так или иначе задевает эта книга, найдут в ней, вероятно, массу неправильностей - в смысле несоответствий принятым в этих науках концепциям и парадигмам. Более того, найдется множество профессионалов, которые будут просто возмущены откровенно провокационными идеями этой книги. Господи, чего тут только не нагорожено! Когда я писал эту книгу, я не сомневался, что одной из реакций, которые на нее несомненно последуют среди тех, чьи научные интересы так или иначе она задевает, будет реакция глухого раздражения. При том будет одобряться то, что лежит за границами непосредственного профессионального интереса, и сурово осуждаться все то, что эти профессиональные интересы прямо задевает. Что я могу сказать по этому поводу? Наверное, у каждой книги есть свой жанр. Есть свой жанр и у этой книги. Это жанр, который я называю жанром интеллектуального шока. И если в том комплексе реакций, которые эта книга вызывает у читателя (удивление, восхищение, восторг, понимание, недоумение, сомнение, протест, и т.д.) обнаруживается и такая, как возмущение и негодование, - я думаю, что это совершенно нормально, имея в виду специфику жанра. В конце концов, должны же хотя бы изредка появляться на свет книги, способные выступать в роли возмутителей спокойствия. Вместе с тем, я призываю своего читателя к известной осторожности. Если что-то вас возмутило - не торопитесь ставить оценку. И помните: любое действительно продуктивное оппонирование предполагает, как минимум, понимание. А если позиция оппонирования опережает позицию понимания, это не ведет ни к чему хорошему. Имейте в виду, что при чтении книги столь многотемной и многослойной, книги, настолько набитой непривычными идеями и интеллектуальными ходами, у читателя могут возникать эффекты своего рода аберрации зрения, и в гневе можно вступить в дискуссию отнюдь не с содержанием самой книги, а с фантомами собственного читательского воображения. Я бы сказал, что существует опасность известного автоматизма мышления при чтении настоящей книги. Пристрастный профессиональный взгляд встречается со знакомым ему словом, и мгновенно нагружает это слово привычными смыслами и ассоциациями, не замечая, что в контексте книги это слово нагружено существенно иными, подчеркнуто парадоксализующими его смыслами. Виноват ли я как автор в том, что у читателя происходит подобного рода аберрация зрения? Конечно, виноват. Виноват прежде всего тем жанром, в котором я пишу. Но тут уж ничего не поделаешь. Либо я должен был написать то, что я написал - книгу динамичную, острую, и где-то даже авантюристичную, - либо я должен был долго и нудно прояснять основания собственного мышления и предупредительно согласовывать каждый очередной поворот мысли со всеми возможными аберрациями зрения по этому поводу. Так пишутся ученые диссертации, однако, к счастью, теоретическая культура XX (да и не только XX века) не исчерпывается жанром ученых диссертаций. В конце концов, понимание и понятийная точность достигаются отнюдь не только (и не столько) аналитическим согласованием понятийных аппаратов. В частности, было бы весьма неосторожно принять философские образы книги за некие теоретические понятия. А между тем и другим есть существенная разница. Любое нормальное философствование, начиная со времен Платона, это движение от некоей интуитивной образности, заявляющей о себе первоначально в достаточно размытых очертаниях, ко все большей и большей понятийной точности. А если нет такого движения -нет философии. Философия - вся - есть не что иное, как мучительное, трудное проговаривание вслух неких первоначальных интуиций. Странно, что приходится пояснять столь устоявшиеся в философской культуре вещи, но я оказываюсь просто вынужден процитировать Анри Бергсона. "В этой точке находится нечто простое, бесконечно простое, столь необыкновенно простое, что философу никогда не удавалось высказать его. И вот почему он говорил об этом всю жизнь. Он никак не мог сформулировать то, что он имел в уме - так, чтобы не испытать потом повелительной потребности поправить свою формулу, а потом поправить свою поправку"*. Начиная со времен Платона - это так, и в известной "размытости" семантических полей слов, которыми пользуется философ, заключено подлинное таинство философии. Приведу в этой связи блестящее рассуждение С.С.Аверинцева относительно языка Платона: "Слово у Платона, как и у его предшественников,первосоздателей философского языка, расковано и разбужено, даже раздразнено, без прямой нужды подвижно; избыток не вполне определившихся возможностей придает ему здоровую нервность породистого и норовистого животного (недаром пути мысли так часто изображаются Платоном в метафорах охоты)". Впрочем, и в развитых формах философствования "раскованность, разбуженность и даже раздразненность" слова - необходимое условие состоятельности мыслительного процесса. Правда, другой стороной полноценного мыслительного процесса является его вышколенность. В противном случае работа мысли аморфна, инфантильна и по большому счету непродуктивна. И я надеюсь, что читатель настоящей книги почувствует не только оригинальность представленных в ней идей, но и определенную мыслительную школу - школу строгой логической аргументации. Впрочем, доказательность книги - отнюдь не только в ее логической простроенности. Ведь помимо собственно теоретического содержания у нее есть скрытая - практическая - сторона. Я имею в виду созданную мной систему вероятностного образования, ориентированную на образы непредсказуемого бытия в культуре как основную стратегию обучения и формирования личности ребенка. Четырехлетний эксперимент в начальной школе продемонстрировал поразительную эффективность вероятностных технологий обучения, и серия книг, написанных по результатам эксперимента, уже на подходе к читателю. По сути дела речь идет об изменении базовых парадигмальных установок в системе современного образования, о выходе на совершенно новую систему ценностей и ориентиров. И я рассматриваю "Антропологию мифа" как своеобразное философское предисловие к рассказу о тех поразительных образовательных экспериментах, которые были осуществлены в 1991-1996 гг. в рамках лаборатории вероятностного образования при Октябрьском РОНО г.Екатеринбурга. 1. Бергсон А. Философская интуиция. - В кн.: Новые идеи в философии. Сборник первый. Философия и ее проблемы. СПб, 1912, с.3. 2. Аверинцев С.С. Классическая греческая философия как явление историко-литературного ряда. - В кн.: Новое в современной классической филологии. М.,1979, с.58